Цитата: описание мазурки на балу перед Великим постом
РУССКИЙ ТАНЕЦ.
Длинные аллеи балов на Каменном Острове (остров в окрестностях Петербурга) оглашались по очереди блестящими аккордами «Вольного стрелка», «Сороки-воровки», «Отелло», «Оберона». Шум оркестра странно контрастировал с картиной, которую представляло это море снега, покрытое голыми деревьями, словно мачты без парусов, — уединение, чье молчание в течение нескольких месяцев в году прерывается лишь карканьем ворон. Кто бы ни оказался тогда случайно в этом месте, мог бы подумать, что это колдовство. То был карнавал города, пришедший воздать честь сельским местностям, которые собирают летом высший свет столицы, карнавал, пришедший попросить у петербургской деревни удовольствий, в которых высшее общество не может принять участие в центре города.
< ...>
И действительно, ему следовало спешить запастись весельем; ибо Великий пост в России — дело серьезное. В течение семи недель театры остаются закрытыми, балы запрещены, и масленица в России умирает в воскресенье.
< ...>
Русские дамы принимают кавалеров для катаний с гор, как в других местах договариваются с танцором. Они сохранили в этом отношении привычки старины и ничуть не отступают перед родом удовольствия, который, быть может, заставляет мурлыкать жеманство, эту лицемерную дочь развращенных сердец. Да пребудут русские женщины еще долго предаваться забаве, носящей трогательную печать первозданной невинности; они могут ответить оскорбительному насмешнику: *Стыд тому, кто дурно об этом подумает*. Да, позор иностранцу, который не понял бы, что есть священного в обычаях, ведущих начало от времен, когда нравы не знали задних мыслей; позор ему, если он не проникнется уважением, когда русская дама, чью руку он целует, дарит ему пощечину братским поцелуем. Этот благородный обычай начинает исчезать в высшем обществе России. Я не решаюсь делать из этого выводы.
После катаний последовал завтрак с танцами, который давал хозяин одного из этих прелестных загородных домов, коими населен Крутовский. Бал был упоительным. Упивались танцем, как преступник, который накануне казни пьет вино, чтобы одурманить себя. Спешили повеселиться, ибо через тридцать шесть часов карнавал должен был умереть.
Вальсу, свежему и плавному, как немецкий характер, многократно наследовал прыгучий, бойкий, кокетливый и манерный контрданс, как французская гризетка, —
контрданс, который прошел в России больший путь, чем прошла великая армия; контрданс, который навсегда завоевал русскую территорию, натурализовавшись на ней, и который стал финской в Або, русской в Петербурге и Москве, сибирской в Иркутске, грузинской в Тифлисе и черкесской на Кавказе.
Неистовый и стремительный галоп также многократно прорезал веселую толпу, и наконец началась мазурка, эта королева танцев, которую русские завоевали у Польши и которая стала в России национальным танцем.
Мазурка почти заменила там котильон, этот бесконечный танец, который кончается лишь подобно поединку Родриго. Из кадрили, коей она была, мазурка расширилась в круг из тридцати — сорока пар и усвоила все фигуры, которые ежедневно рождает капризное воображение котильона; но она сохранила свой электризующий ритм, свой характерный шаг и свою оригинальную манеру, в которой так хорошо проявляются вся грация, вся неистовая энергия, свойственные славянским расам.
Около тридцати *тет-а-тет* устроились на стульях, которые образовывали стены этой танцевальной арены, посреди которой зигзагами летали пары, чья очередь была выступать. Таким образом, мазурка оказывается одновременно танцем активным и пассивным.
Большинство, быть может, предпочитает антракты самой пьесе и танцует, чтобы не танцевать.
Какая притягательность — оказаться вдвоем посреди сотни собравшихся людей, сочетаться, так сказать, на несколько мгновений по закону удовольствия, который разрешает и узаконивает союзы, которым чаще всего не предшествовала случайность. Тогда физическое начало, потрясенное сильным движением, делает нравственное начало прерывистым, нежное и нескромное признание поднимается из сердца вместе с волнами крови, что устремляются к голове; букеты по недосмотру падают с груди, которую вздымает истощение; слова произносятся как в приступе лихорадки, выслушиваются как голос из сна; иные же, потому что усталость осуждает на мгновенное молчание. Затем танец вновь вырывает из этого тревожного и полного галлюцинаций покоя.
Танец уносит в своем вихре мысль об осторожности, быть может, крик раскаяния, и затем следует примирение…
Русский танец не похож ни на один национальный танец других стран. Он одновременно — танец, драма и роман; он, так сказать, результат национального характера, то веселого, то серьезного, сосредоточенного и охотно изливающегося посредством мимического действия, — способности, которой славянские расы обладают в высшей степени. Этот танец сохранил всю стыдливость, всю целомудренность, которые с древнейших времен были свойственны славяно-русским женщинам: никаких сладострастных объятий, никаких неупорядоченных движений, порывов. Русский танец — это, так сказать, народный менуэт, менуэт, полный грации и достоинства, но более одушевленный, более естественный и менее бессодержательный, чем старинный французский менуэт, который ограничивался позами и жеманными поклонами, испещренными и нарумяненными, как костюм той эпохи.
Вот этот танец, эта драма и этот роман:
Пара начинает с того, что описывает круг, скользя медленно и мелкими шагами, женщина слегка опирается рукой на плечо своего кавалера, который держит шляпу, и оба кланяются публике. Мадам еще не дала руки, ибо неизвестно, будет ли ее партнер иметь счастье ей подойти. Достигнув исходной точки, оба некоторое время стоят друг против друга, сохраняя все тот же мягкий и размеренный шаг; это первый *тет-а-тет*, завуалированная беседа. Быть может, они уже поняли друг друга; но славяно-русская женщина, как и все женщины света, не хочет быть так скоро разгаданной, она, вероятно, удаляется, чтобы за ней последовали. Что и случается. Но тщетные усилия! Чем более кавалер кажется порывистым, тем более мадам безучастна и даже жестока. Рука упорно отказывает. Тогда молодой человек отрекается от чувства, он прибегает к остроумию. Он выставляет напоказ свои личные достоинства в сольной партии, которая требует всей ловкости и гибкости казацкой пляски. Мадам, кажется, немного тронута усилиями, которые влюбленный прилагает, чтобы понравиться; тот уже верит в успех и устремляется к ней. Фат! новобранец! Явиться слишком рано — столь же глупо, как и явиться слишком поздно. Мадам негодует, мадам дуется, и ее дурной нрав обнаруживается тысячью маленьких грациозных и кокетливых жестов; ибо мадам кокетлива: пусть припомнят, что славяно-русский танец воплощает национальный характер.
Несчастный пытается загладить свою оплошность почтительными ужимками. Он делает шаг к ней направо; мадам стремительно отворачивается и, кажется, занята рукавом своей сорочки. Он переходит налево и касается кончиков ее пальцев; мадам с гордостью отдергивает руку, но она следит, следит: это хороший знак, и молодой человек начинает обретать смелость. Он уже не отходит от нее, и его заботы, его постоянство наконец получают заслуженную награду.
Победа! Триумф! Счастливый влюбленный выступает со своей покоренной, он выражает все свое счастье в сольной партии безумной веселости, и затем он с гордым и величественным видом уводит свою любезную пленницу, которая, склонив голову и опустив взор, уже не противоречит ему.
(Journal des gens du monde.)
**LA DANSE RUSSE.**
Les longues allées des bals de Kamenenai Ostroff (île aux
environs de Pétersbourg), retentissaient tour à tour des ac-
cords brillants du Freyschütz, de la Gazza, d’Ojello, d’Obé-
ron. Le bruit d’un orchestre contrastait singulièrement avec
le tableau qu’offrait cette mer de neige couverte d’arbres nus
comme des mâts sans voile, solitude dont le silence, pendant
plusieurs mois de l’année, n’est interrompu que par le cross-
sement des corbeaux. Quelqu’un qui, alors, se serait trouvé
par hasard dans cet endroit, aurait pu croire au sortilège.
C’était le carnaval de la ville venant rendre hommage aux
contrées champêtres, qui recueillent en été le beau monde de
la capitale, le carnaval venant demander à la campagne de
Pétersbourg des plaisirs auxquels la haute société ne peu
prendre part au milieu de la ville.
< ...>
Et vraiment elle devait se presser de faire provision de
gâité(?); car le grand carême en Russie est chose sérieuse. Pen-
dant sept semaines, les théâtres restent fermés, les bals sont
prohibés, et les jours gras en Russie meurent le dimanche.
< ...>
Les dames russes acceptent des cavaliers pour les glissa-
des, comme ailleurs on s’engage avec un danseur. Elles ont
conservé à cet égard les habitudes du vieux temps et ne re-
culent point devant un genre de plaisir qui peut-être fait mi-
nauder la pruderie, cette fille hypocrite des cœurs corrom-
pus. Puissent! les femmes russes long-temps encore se livrer
a un divertissement qui porte le sceau touchant de l’inno-
cence primitive; elles peuvent répondre au ricaneur insul-
tant: Honni soit qui mal y pense. Oui, honte à l’étranger
qui ne comprendrait point ce qu’il y a de sacré dans les cou-
tumes qui datent d’un temps où les mœurs n’avaient pas d’ar-
rière-pensée; honte à lui s’il n’est pas saisi de respect quand
une dame russe dont il embrasse la main, lui donne sur la
joue un baiser fraternel. Cette noble coutume commence à se
perdre dans la haute société de Russie. Je n’ose en tirer
mes conclusions.
Après les glissades vint un déjeuner dansant que donnait
le propriétaire de l’une de ces charmantes maisons de cam-
pagne qui peuplent Krutowski. Le bal fut délirant. On s’en-
ivrait de danse, comme le criminel qui, la veille de l’exécu-
tion, prend du vin pour s’étourdir. On se dépêchait de s’amu-
ser, car dans trente-six heures le cernaval allait expirer.
A la valse fraîche et ronde comme le caractère allemand,
succéda à plusieurs reprises la contredanse sautillante, sémil-
lante, coquette et maniérée comme la grisette française, la
contredanse qui a fait plus de chemin en Russie que n’en a
fait la grande armée; la contredanse qui a envahi à tout ja-
mais le territoire russe, en s’y naturalisant, et qui s’est faite
finoise à Abo, russe à Pétersbourg et à Moscou, subérienne
à Irkoutsk, géorgienne à Tiliès, et circassienne au Caucase.
Le galop fougueux et emporté fendit aussi à plusieurs re-
prises la soule joyeuse, et enfin commença la mazourka,
cette reine des danses que les Russes conquirent sur la Po
logne et qui est devenue une danse nationale en Russie.
La mazourka y a presque remp acé le cotillon, cette danse
interminable qui ne finit qu’à la façon du combat de Rodri-
gue. De quadrille qu’elle était, la mazourka s’est élargie en
cercle de trente à quarante paires, et a adopté toutes les fi-
gures qu’enfante journellement l’imagination capricieuse du
cotillon; mais elle a conservé son rhythme électrisant, son
pas caractéristique et son allure originale, où se déploient
si bien toute la grâce, toute l’énergie fougueuse communes
aux races slaves.
Une trentaine de tête-à-tête s’étaient établis sur des chai-
ses qui formaient les parois de cette arène dansante au mi-
lieu de laquelle volaient en zig-zag les paires que leur tour
appelaient à figurer. C’est ainsi que la mazourka se trouve
être en même temps une danse active et passive.
Le plus grand nombre, peut-être, préfère les entr’acies à la
pièce, et danse pour ne pas danser.
Quel attrait de se trouver deux au milieu de cent personnes
rapprochées, mariés, pour ainsi dire, pendant quelques mo-
ments de par la loi du plaisir qui autorise et légitime des
unions auxquelles le plus souvent le hasard n’a pas présidé.
Alors le physique, ébranlé par un mouvement violent, rend
haletant le moral, un aveu tendre et indiscret remonte du
cœur avec les flots du sang qui se précipitent vers la tête ;
des bouquets tombent par mégarde d’un sein que soulève
l’épuisement ; des paroles sont dites comme dans un accès de
fièvre, écoutées comme la voix d’un rêve ; ou parce que la fa-
tigue condamne à un silence momentané. Puis la danse ar-
ruche de nouveau à ce repos agité et plein d’hallucinations.
La danse emporte dans son tourbillon une pensée de pru-
dence, peut-être un cri de remords, et puis c’est à récom-
cer…
La danse russe ne ressemble à aucune danse nationale des
autres pays. Elle est en même temps une danse, un drame et
un roman ; elle est pour ainsi dire le résultat du caractére na-
tional, tour à tour gai et sérieux, concentré et s’épanchant
volontiers au moyen de l’action mimique, faculté que les ra-
ces slaves possèdent au plus haut degré. Cette danse a con-
servé toute la pudeur, toute la chasteté qui, d’antique origi-
ne, furent l’attribut des femmes slavo russes : point d’étrein-
tes voluptueuses, point de mouvements, d’entraînements dés-
ordonnés. La danse russe est pour ainsi dire un menuet du
peuple, menuet plein de grâce et de dignité, mais plus animé,
plus naturel et moins vide d’idées que l’ancien menuet fran-
çais, qui se bornait à des poses et à des révérences apprêtées,
mouchetées et fardées comme le costume de l’époque.
Voici cette danse, ce drame et ce roman :
Le couple commence par décrire un cercle en glissant len-
tement et à petits pas, la femme appuyant légèrement la main
sur l’épaule de son danseur, qui tient un chapeau, et tous deux
saluent le public. Madame n’a pas encore donné la main, car
il est incertain que son partner ait le bonheur de lui con-
venir. Arrivés au point du départ, tous figurent quelques mo-
mens vis à vis l’un de l’autre, en conservant toujours le pas
moëlleux et cadencé ; c’est un premier tête a tête, une cause-
rie voilée. Peut être s’est-on déjà compris ; mais la femme
slavo-russe, comme toutes les femmes du monde, ne veut
pas être si tôt devinée, elle s’éloigne probablement pour être
suivie. Ce qui ne manque pas d’arriver. Mais vains efforts !
plus le cavalier paraît empressé, plus madame est insouciante
et même cruelle. La main est refusée obstinément. Alors le
jeune homme renonce au sentiment, il a recours à l’esprit. Il
fait valoir ses avantages personnels dans un solo qui exige
toute l’adresse et la souplesse de la danse cosaque. Madame
paraît un peu touchée des efforts que l’amoureux fait pour
plaire ; celui-ci croit déjà à un succès, et bondit vers elle. Le
fat ! le conscrit! arriver trop tôt, est tout aussi sot qu’arriver
trop tard. Madame s’indigne, madame boude, et sa bouderie
se décèle par mille petits gesies gracieux et coquets ; car ma-
dame est coquette : qu’on se rappelle que la danse slave russe
résume le caractère national.
Le malheureux cherche à réparer sa maladresse par quel-
ques agaceries respectueuses. Il fait un pas vers elle à droite;
madame se détourne précipitamment, et semble occupée de
la manche de sa chemise. Il passe à gauche et effleure le bout
de ses doigts ; madame retire la main avec flerté, mais elle suit,
elle suit : c’est bon signe, et le jeune homme commence à se
forme. Il ne la quitte plus, et ses soins, sa constance, obtien-
nent enfin la récompense méritée.
Victoire ! triomphe ! L’amant heureux figure avec sa con-
quête, il exprime tout son bonheur dans un solo d’une folle
gaité, et puis il emmène d’un air fier et majestueux son aima-
ble captive, qui, la tête penchée et l’œil baissé, ne lui donne
plus de démenti.
(Journal des gens du monde.)
Источник: Le Temps, 26 juil. 1834, стр: 4
Цитата относится к: 1834 г.
Дата первой найденной публикации: 1834 г.
Подобрал цитату: Горощенко Нина