Цитата: Счастье лучше богатырства
Вторая тянулась обыкновенно вдвое долее первой и не имела уже такого бешеного порыву, была смешением всего. Тут являлся важный матредур, англез (род экосеза с вальсом), мудреные танцы, как мы называли их – тампет, краковяк, хлопушка (менуэтов уже не танцовали). Иногда прорывался вальс, и бывал бедой многих, потому что половина пар никак не попадали в такт, сталкивались пара с парой, и редкий бал не означался падением хоть одной пары, оступившейся ногами, или досадой дам, которым оттаптывали ноги, из чего выходили неудовольствия и досады. Наконец готовилось что-то особенное – шепот, беготня, движение – из-за карточных столов лезут в залу любопытные, делается тесно в зале, и крик: мазурку! разрешался общим удовольствием. Бал, где танцевали мазурку считался щегольским, и ее трудно было составить, хотя плясали ее только в четыре пары, да больше никто и не выдержал бы! Вы думаете, это была ваша нынешняя сидячая мазурка? Как не так! В мазурке надобно было проделать двадцать четыре па, переменяя пары и фигуры, и вот тут-то отличался щеголь в польском бекеше. Он был какой-то отставной улан, побивший век в Польше, бедняк, с ужасными бакенбардами и длинными усами, и везде он был любимы гостем, рады были угостить, принять его, звали его на все балы, дорожили, когда приходил он, а – за что? За то, что он танцевал первую пару мазурки, и без него мазука не могла составиться; потому самому всем нам был он друг и приятель, мог приходить к кому угодно, курил, оставался ночевать, бал взаймы рублей по десяти (отдавать он забывал, а курил страшно – в вечер изводил картуз табаку). Являясь на бал, он садился в угол смотрел хладнокровно, переходил к карточному столу, в буфете, и опять в угол. и вот уже в середине бала начинали подходить к нему хозяин и хозяйка: "Агаф Ягупьичь! мазурочку!" – Не могу-с! Нездоров-с! – отвечает он. – Мосье, мазюрк! говорили ему девушки, и слышали в ответ: Нон, же не пюипа – фатига, малад! Все знали, что это было жеманство; сталпливались вокруг него; голоса смешивались; мы, молодежь, тащили его со стула. "Да, хорошо-с, составьте!" говорил он хладнокровно, и составление делало множество хлопот. Надобно было еще три пары, и каждого тащили насильно, потому что каждый знал, что он бедная жертва Агафа Ягуньича. Наконец, становились паы; Агаф Ягуньич выбирал даму, которой завидовали после того все другие, поправлял бекешь, усы и мазурка начиналась. Только восторгам Петербурга при пении Рубини и игре Листа можно было изобразить восторги, какие возбуждал Агаф Ягупьич – это были стон, крики, аханье, да что он и делал – Царь небесный! Начинал он слегка, как-будто нехотя, становился живее – раз! и выкинул штучку – два! другую! три! третью! Что круг, то быстрее, что быстрее, то хитрее, то щелкнет одной ногой – прыжок! уже бьет другою! Среди лета, вывернет как-то ноги крюком, вспрыгнет, упадет на колено – дама летит кругом его – вскочил, отпрыгнул прочь, пустил дробь, остановился – удар, так, что окошки дрожат, и – вот уже порхает зефиром, отбивая носком! Пока плясали другие никто и не смотрел; шумели, благодарили Агафа Ягуньича, а он спокойно раскланивался, поправлял бекеш, усы, и вновь начинал изумлять, пока уставал даже и он, а товарищи его едва волочили ноги. Старики невольно подплясывали, а потом обнимали его, и хозяин торжественно велел его – выпить: значило, наливал ему огромный стакан рому, и он проглатывал его разом. Как было не любить Агафа Ягуньича, и видите ли, одни ли столицы удивляются прыжкам, ценя в них высокое изящество художника! После мазурки уж ничто не могло очаровать гостей; надобно было что-нибудь особенное, и начинались метелицы, горлицы, попури, котильоны, с платками, с картами, с хохотом, с горелками. В это время за картами уже ссорились; старики ели закуску и пили водку; в залу тащили складные столы, собирался ужин – время самое суетливое, время беганья в суматохи, когда матушки дремлют, дочки оживлены танцами, разогрелись сердцем, ходят по зале, и с ними свободный разговор, о том о ем, а чаще ни об чем, что дороже и милее всех. Ужин готов – уста жуют, голоса возвышаются, наливки развязывают языки, при хлопанье бутылок раздается ура! имениннику; старики целуются, мирятся, спорят, плачут, а с окончанием ужина принимаются сами плясать – гросс-фатер, попурри – раздолье всему! кто не плясывал с роду – пляшет; кто осип и кашляет – поет, и купец брадатый отхватывает русскую с Иваном Петровичем, при хохоте, громе рюмок и киках: браво! Но, увы! Всему бывает конец – звонят к заутрени! Матушки зовут отцов домой; иных ведут под руки – пьют посошок на дорожку; в последний раз успеваем мы любезничать с машерами, с Соничками, с Феничками, отыскивая их шарфы, салопы, платочки, мимоходом дерзя даже целовать ручки, и нашептывать кое-что, что таили весь вечер… Мы оставляем приветный дом Ивана Петровича, которого в то время уже укладывают в постелю, и потому с ним никто не прощается…
Примечание: Описано время ок. 1820 г. Благодарю Ольгу Фиалко, указавшую этот источник. Начало: http://hda.org.ru/quotes/211, http://hda.org.ru/quotes/212
Автор цитаты: Булгарин Ф. В., Полевой Н. А.
Источник: Библиотека для чтения т. 68, СПб, 1845. с.220-228
Цитата относится к: 1845 г.
Подобрал цитату: Еремина-Соленикова Евгения